Литература края

Надежда Петрова
С легкой руки
(рассказ)
Было уже пять часов вечера, темнело. Сергей обошёл подворье, закрыл сарай с курьми, потрогал замок на подвале, уходящем под дом, набрал ведро угля, поставил на ступеньках. Накрапывал мелкий осенний дождик. Пора идти в дом, к детям, а он всё ещё искал глазами работу по двору — не хотелось идти в дом.
Он закурил и остановился на крыльце. На душе было пусто и уныло, не знал, куда себя деть. Три месяца жил как в полусне: горестные времена настали для Сергея, опустела его хата без Ларисы. Ушла она — и всё для него остановилось вокруг. Пока болела, лежала — всё вроде бы и ничего: трудно одному хозяйство тянуть, трудно самому детей обстирывать, готовить еду, за ней ухаживать. Трудно. Но не горестно!

Войдёт он с улицы в дом, она, сидя на кровати, заметит соломинку на его старом, грязном пиджаке и спросит тихо, с бабьей укоризною, но заботливо:
— Ты, наверное, солому свиням носил? Может, часто подстилку меняешь, хватит ли до конца зимы?
— Хватит, Лариса. Кум обещал завтра чуток подкинуть, там новую скирду для фермы распочали, так что не беспокойся.
Он посидит около неё, погладит её худую руку, нальёт узвара из сушеных яблок и груш и долго смотрит, как она не спеша отхлёбывает из чашки.
— Серёжа, ты следующий раз абрикосок побольше положи,— скажет она, — ароматнее будет. А что это ты сегодня зажуренный такой?
— Не-не, всё в порядке!
— А так ли? — посмотрит внимательно на него, а у самой в глазах слёзы стоят. — Что случилось? Скажи...
Не привык он крыться от неё, жалел, плохие вести не выкладывал, чтоб зря не печалилась, — пройдёт время, всё образуется, отойдёт плохое, - но слово за словом вытягивала она из него всю правду, те тревоги, что угнетали его, давили сердце и душу. Помочь ничем не могла, но разговорит его, пожалеет, подскажет своим практичным женским умом, — и ему легче уже.
Она долго не сдавалась: не могла ходить, ноги не шли, так она и сидя, и лёжа потихоньку что-нибудь да делала — и картошку полулёжа чистила, и шила, и штопала, даже последней весной из готового теста детям птичек налепила. Вот радости-то было: такие пышные жаворонки испеклись. Не беда, что из хлебного теста, без сдобы, главное — радость неподдельная в детских глазах светилась. Они с ними на улицу бегали, соседским детям по щепотке попробовать давали.
Старшенькой, Оксане, только девятый год пошёл, Егорке — пять, а Даше лишь третий. С рождением Даши и пришла беда в дом. Роды были тяжёлые, и что там случилось, врачи толком не знали, говорили, что старая травма виновата в этом — падала она как-то с сарая, — но не стала Лариса ходить после родов. А потом и совсем по-женски у неё там что-то незаладилось. Не стало его Ларисы.
Теперь он был один. Всё вокруг то же: дети, хозяйство, работа, но очень горестно, тяжело и пусто стало ему без нее. За ней ухаживал— не приведи бог кому за таким больным человеком ходить! — недосыпал, ночами вставал, с ложечки поил и кормил, уставал, хоть было ему в ту пору лишь тридцать четыре года, а вот отошла Лариса в мир иной, и стало страшно и горестно, жутко начинать каждый новый день.
Осенний день, — как жизнь у мотылька, раз-два, — и нету его. Хорошо тем, у кого телевизоры есть, уже на их улице в двух домах первые телевизоры появились, шёл 1963 год, гляди, ещё кто купит эту диковинную штуку: и говорит, и показывает. Вот бы детям такую радость, да и сам бы, может, отвлёкся от своих неуёмных мыслей, но с деньгами туго пока. Он понимал, что на троих детей, знамо, никто не пойдёт, кому такая обуза нужна, надо самому тянуть эту лямку ни один год, пока они станут на ноги. И становилось от этих мыслей горче и безнадёжнее.
Вечером почитает старые, читанные уже книжки, уложит детей спать, выключит единственную в зале лампочку, и сидит у окна, смотрит в надвигающуюся ночь. Иногда мелькнёт тёмная фигура за окном, тявкнет чья-нибудь собака. А дальше только мысли стеной лезут одна на другую, серые, вязкие, от которых он не может избавиться.
Таким, не поздним ещё вечером зашла к нему с другой улицы кума Тайка. Постояла у калитки, раздумывая: идти или не идти, ведь не светится что-то у него. Сергей видел, что за низким забором остановилась вроде бы женская фигура, стоит, не входит во двор. И Полкан что-то голоса не подаёт: что же это за особа такая? Может, это Лариса с того света наведалась к нему? От неожиданных мыслей он даже вздрогнул, подскочил к выключателю, с дрожью нажал на беленькую кнопочку. Свет больно резанул по глазам, Егорка сонно вскинул ручку, прикрыл глаза.
Сергей открыл дверь в коридор, прислушался. Подошёл к другой двери, остановился, но открывать не стал. Наконец услышал знакомый голос кумы:
— Серёга, ты дома?
У него отлегло от души: живая душа рядом, а то одичал сам, подумал уже бог весть что, так можно и с ума сойти.
— Да открывай же быстрее, — уже рядом с дверью прозвучал звонкий голос Таисьи.
Звякнул крепкий деревенский крючок, потом засов. Женщина переступила порог.
— Ты что, спишь? — Она удивлённо смотрела на Сергея. — Одетый?
— Сидел я.
— Собрался куда?
— Да нет, просто так. Дети спят, чего свет жечь?
— Может, я не к часу? Прости. Раньше, понимаешь, самой некогда было выбраться. А мне Степан мой говорит: сходи. Вот я и пришла. Смотрю — света нет, хотела назад уже повернуть. И днём тебя не видно, совсем ты пропал, глаз на люди не кажешь.
Она сняла большой коричневый платок с белыми полосами по краю, наброшенный поверх головы и плеч, стряхнула капли дождя на пол, расстегнула пальто. Под тёплым платком на голове был повязан ещё один, шерстяной, красный, именуемый почему-то бабами "матрёшкой". Такой у Ларисы тоже был...
— А у тебя тепло, — она осмотрелась вокруг. - Твои спят, касатушки?
— Спят. Девчонки в спальне, а мы с Егоркой в этой, он у меня мужик, крепко спит, хоть в барабан бей. Можешь говорить громко, не стесняйся.
— Так три месяца и один?
— Один, — он пожал плечами. - С кем же мне ещё быть?
— Оно-то так, — сочувствуя, ответила Таисья. — С детьми здорово не разгонишься...
Она помолчала какое-то время, взвешивая: начать разговор сразу или подождать.
Тоненько дзинькал, как молоко в подойник, осенний дождичек за окном, тикали на стене часы с гирьками. Таисья внимательно посмотрела на грустное, исхудавшее лицо Сергея. Щёки у него запали, уголки губ опущены, длинная шея держалась, казалось, на выпирающем кадыке, на толстых жилах да на плечах, прикрытых старенькой синеватой рубашкой в едва приметную полоску.
Он следил за её взглядом, раздумывая: зачем это она пожаловала к нему, сама и без мужа?
— А Степан там как, не болеет? — нарушил тишину Сергей.
— Шевелится, что ему сделается? — улыбнулась Таисья. — Дел по горло, а домой придёт с работы — уже темень. Так помаленьку и шевелимся, пока не попадаем. Хорошо, что осенью ночи длинные, отоспаться можно до утра.
— А дети?
— Растут... Успевай на стол подавать: так и молотят всё подряд. — Она спохватилась, достала из кармана газетный кулёк. — Вот, твоим гостинец, возьми, это конфеты.
— Спасибо, кума. Не надо было беспокоиться.
— Какое беспокойство? Проснутся, скажи, что тётка Тайка приходила, в гости приглашала. Пусть с моими побутузятся, веселее им будет. За матерью сильно скучают?
— А-то как! — печально произнёс он.
Она посмотрела в его серые глаза, сухие, грустные, и тихим, почти вкрадчивым голосом спросила:
— Может, тебе жениться, Серёжа?
— Не знаю, — неопределённо ответил он. — Только кому моя печаль нужна? Я же не один, — он повернул голову в сторону спящего Егорки.
— Ты только себя не настраивай, понял? Нас у мамки после войны тоже трое осталось, так к ней раз пять свататься приходили, пока она нам угодила.
— Угодила?
— Угодила, - повеселев, ответила. Таиcья. — Мы его и сейчас батей зовём. Бывало, придёт он к нам, посидит вечер — уйдёт. Придёт— посидит ещё вечер, уходит, ничего не говорит. Мать аж сердиться начинает: что это он посиделки у неё устраивает, а сам ни пять, ни шесть. Мы выглянем из-за двери — здоровенный такой дядька, серьёзный, и всё молчит. А потом как-то вечером приезжает на своей полуторке, открывает наши ворота и зовёт нас, детей: идите, мол, выгружать. Открыл борт и давай лопатой картошку серед двора вываливать. А внизу ещё мешок лука был. Мать пришла, в ум не возьмёт — откуда такое богатство? А вечером снова пришёл и говорит, что теперь он может и сказать: жить будет с нами. Мать удивилась, но стол накрыла, нажарила картошки, нас позвала. С того ужина мы вместе и стали жить, пока он нас замуж не повыдавал. А знаешь, почему молчал? Красивая мамка у нас в молодости была, боялся, что откажет. А потом ещё такой разговорчивый оказался! Помнишь, каким он у нас со Стёпой на свадьбе был? Да он и сегодня нам роднее-родного.
Сергей согласно закивал головой: старик что надо, молодец, знал он его, не жили бы в одном селе — не поверил, что он не родной Таисье и её сестрам.
— Я, знаешь, к чему это говорю, Серёжа? — Она замялась: продолжать дальше или ещё подождать? Вроде бы уже можно и разговор начинать ...
—Ну, говори, не без дела же пришла, — на его лице появилась лёгкая улыбка.
Таисья словно этого только и ожидала.
— Не скажу, чтобы красавица, не скажу, что без деток, но есть у нас одна невеста на примете...
Сергей наклонился, потёр рукой лоб, с любопытством посмотрел на хитрющую куму: огородами-огородами, а подвела разговор как хотела. Ему даже захотелось её разок подколоть: мол, не крива ли или не горбата твоя невеста, — но смолчал.
— Оно-то дело твоё, личное, сердцу не прикажешь, но у тебя дети... Не всякая пойдёт. К бабе скорее кто захочет подойдёт, всё едино, — ей дом придётся вести, на неё вся тяжесть ляжет, а мужику с детьми труднее прилепиться; взять на себя обузу — это не каждому по силам да по нраву.
Сергей чувствовал какой-то подвох: что-то она длинно говорит, обходит со всех сторон, словно углы затачивает.
— И кто же она?
— Работящая, хорошая.. Нет-нет, ты, может, и получше сыщешь, я ничего против не имею... Но ребёночек у неё есть один, шесть лет девочке. И домишко свой есть, всё чин-чином. В соседнем селе живёт, сестра одной моей знакомой, может, знаешь, — Дуськи Полухиной сестра?
Он и Дуську ту толком не помнил, а о сестре и не слышал никогда.
— Кучерявая такая, толстенькая?
— Во-во! И сестра у неё такая же, только личиком приятнее и... — Таисья умолкла. — Брачок у неё один... Рука...
— Нет руки?
— Да есть, есть. Только, понимаешь, "калечка" она. С детства. Одним словом, рука у неё есть, а пальчики на ней, как ватные, плохо гнутся, не держат.
Семён стал меняться в лице.
— Да ты ничего не думай, она всё по хозяйству делает. Всё-всё! У неё в доме такой порядок, и себя она блюдёт, слова плохого никто не скажет. Но уехал от неё муж. Связался с какой-то. Ты мужик, сам знаешь, как у вас, мужиков, там бывает. Словом, уехал — и всё. Ни на что он не претендует, домик её матери принадлежал, ей в наследство перешёл, так что, всё в порядке.
— Ты меня совсем запутала. Что — других мужиков для неё не нашлось?
— А что — мужиков? Тебе — хозяйка нужна! Вон зелёный весь стал. А весна придёт, ещё больше хлопот будет, родственники, поди, устали тебе помогать, самому думать надо, как жить дальше.
— Да ты — чего? Во-первых, я её в глаза с роду не видел, да и она меня, наверное, тоже. А, во-вторых, какой из неё помощник — с одной рукой? И детей — воз и маленькая тележка, это же их четверо будет, как же она их всех успеет одной рукой обстирать и всё прочее? Лучше уж я как-нибудь сам. Ни-ни!
— Не хочу настаивать, но женщина хорошая, умная, кассиром у них в совхозе работает. Это тебе говорит о чём-нибудь?
— О чём?
— Не перетрудится на работе, придёт и дома всё потихоньку сделает. Кумекаешь?
— Нет.
— Ну, чего ты к этой руке привязался? Забудь про неё. Я тебе рассказываю, а ты только, наверное, её руку и видишь?
Сергей сидел молча.
— Ну не молчи. Хотя, что ты можешь сказать, ты же её не видел, в домике у неё не был, не разговаривал! Ладно, зря я, надо было её сначала показать тебе, хоть издалека. — Таисья поняла, что заинтересовать не смогла. — Ты подумай. Мы тебе со Стёпой добра желаем.
Она поднялась, взяла со стула высохший коричневый платок, накинула на голову, завязала один конец вокруг шеи.
— Проведи меня немножко, поздно уже, и темень тут у вас. На нашей улице хоть два фонаря, и то видно, куда ногой ступить.
Улица встретила их прохладной свежестью и мелкой сыпью дождя. Всхлипывала под ногами грязь, густые комья липли к сапогам. Таисья взяла Сергея под руку, заглянула ему в лицо. Сергей напряжённо молчал, потом выдавил:
— Ждёшь, что скажу? Ничего. Ты мне, как снег на голову...
— Ой, что там думать в твоём-то положении? А знаешь — у меня рука на сватанье лёгкая, вот чувствую, что сладится у вас всё хорошо. Представлю всё — и вижу, всё сладится. Ты не баранься, а думай, думай!
Он довёл её до самого дома, подождал, пока она закроет за собой дверь, и только тогда пошёл обратно. Оглянулся на два светящиеся Степановых окна: там тепло и уютно, они сейчас будут говорить о нём, возможно, поругают, возможно, и нет... Им-то что, они вдвоем.
И вдруг ясно понял, что он завидует им: семья вся в сборе, они общаются, смотрят друг другу в глаза, жена подаёт на стол, потом спать лягут. Вдвоём... Он уже и забыл, как тепло и сладостно лежать вдвоём с женщиной под одним одеялом, прикасаться к её обнажённой ноге, убирать со своего лица шелковистые женские волосы...
Сергей поднял лицо к небу, чтобы освежиться, остудить свой пыл.
Дождь тонкими иголочками струек омывал его лицо, охлаждая и смывая нахлынувшие томные воспоминания.
Свет не включал, разделся и лёг рядом с Егоркой. Он пытался представить лицо кудрявой, полненькой женщины, как он с ней здоровается, знакомится... Вспомнил, что даже имени её не спросил, так безразлично ему было всё, никакого интереса и никакой надежды, просто так, разговор, не больше. "Да ничего этого и не будет," — подумал он и уснул ровным, глубоким сном уставшего человека.

Прошла затяжная снежная зима, на полях остались белые латочки загустевшего, слежалого снега. Тинькали, бежали, спешили в низы многочисленные ручейки. И ветры подули нежно-ласковые, обещающие тепло и долгожданную весну. Первые скворцы черными стайками делали облёт над оголявшимися полями, кружили у совхозного двора, падали на землю, что-то клевали и так же быстро снимались с места.
Сергей осматривал свой огород, свежие, чёрные, открывшиеся латки пахоты, почёсывал затылок: ой, сколько работы впереди! Оксанка, старшенькая, конечно, помогает, как умеет, но такой огород в восемь соток разве для её детского организма, он же целыми днями на работе пропадает! Егорка, тот в доме за няньку: надо за Дашуткой смотреть, чтобы к горячей печке не лезла и последние чашки в доме не переколотила, — такая юла! — все ей попробовать своими ручонками хочется. А как на мать похожа! —Просто слёзы...
"Пойду, хлеба куплю! — решил он. — Как раз к трём часам свежий подвезут». Детвора любит горяченький, да чтоб с хрустящей корочкой, похрумкать. Макают в подсолнечное масло, потом в сахар и так аппетитно уминают, что и ему захотелось отломить ломоть.
У магазина уже стояла очередь — все ждали свежего хлеба, вот-вот должна была подъехать хлебная будка. Оглядывая односельчан, занял очередь и он, тут томились в ожидании в основном всё старики, пенсионеры, а все работающие подтянутся попозже, после работы. У него сегодня ночная смена, свободен, а так — послал бы Оксану, это её обязанность — в магазин бегать.
Разговаривать ни с кем не хотелось: сразу вопросы пойдут — как ты там, да чё делаешь? Одно и то же, вроде им это здорово надо...
Он достал пачку "Севера", закурил и задумался.
— Вы крайний?
Сергей повернул голову. Перед ним стояла невысокая, полненькая женщина лет тридцати, в тёмно-зелёном драповом пальто, оранжевом платке, с хозяйской сумкой, висящей на левой руке, согнутой в локте.
— Я, — быстро ответил он. Так задумался, что не заметил, откуда она взялась.
— Буду за вами.
— Угу.
Из-под оранжевого платка незнакомки выглядывали золотистые кудрявые волоски, искрились, переливались на весеннем солнышке. Она правой рукой открыла сумку, нашла носовой платочек, тернула под сухим носом и спрятала его обратно.
"Чья же она? — с любопытством подумал Сергей, искоса поглядывая на женщину, которая молча стояла рядом, ожидая хлебную машину. — Давно я, видно, в магазин не ходил, всё Оксана, да Оксана, а тут уже и новые люди появились, вон и мужик лет пятидесяти стоит, тоже, кажись, не наш."
Женщина повернула голову и он увидел её добрые голубые глаза, аккуратный маленький носик, чуть вздёрнутый, придававший её лицу какое-то весёлое выражение.
"А она хорошенькая, — было второй мыслью Сергея. — Славненькая. И губки бантиком, как на пасхальной открытке! Чья же oна есть?"
И вдруг женщина спросила:
— Вы можете "край" сдать? А я на минутку в промтоварный забегу, всего лишь на одну минуточку, мне дочери бантики купить надо, сегодня, говорят, новые товары привезли, а я, хоть и рановато ещё, весна, но уже в школу её собираю. Знаете, летом то времени не будет, то того, что надо, не сыщешь.
Он удивлённо посмотрел на смущающееся её лицо, на едва заметную улыбку и кивнул согласно головой.
Она торопливой походкой перешла дорогу, скрылась в дверях магазина с промышленными товарами. Её не было минут пять, потом, запыхавшаяся, подбежала и тревожно спросила:
— Никто не занимал?
— Нет, никто.
— Вот и хорошо, - она с облегчением вздохнула. - Вот, смотрите, какую красоту купила, — показала белые, жатые в рубчик капроновые ленты, скрученные в лёгкий жгут.
— Ух ты! — сказал он и подумал: а у моей Оксаны таких нет, вот бы она обрадовалась! И добавил: — А там ещё есть?
— Есть, — теперь удивилась женщина.
— Так вы стойте и держитесь вон того старика с палочкой, а я сбегаю и своей школьнице куплю, — засмеялся он. — А сколько надо на две косички?
— Чтобы большой бант, да ещё вплести, то метра три потребуется, не меньше.
— Ага, я сейчас, — ринулся в магазин.
Он вернулся также быстро и стал рассматривать свою покупку, потом сунул её в карман и решил поблагодарить женщину за подсказку.
Вот она — сельская простота: заговорил с незнакомым человеком, и всё — кажется, что знаком с ним сто лет, можешь спрашивать о чём угодно, советоваться и даже спорить. А что? — так здесь водится!
Женщину звали Лида, она заехала на часок к сестре, но той не оказалось дома, и она завернула в магазин: в другом селе в магазине всегда есть то, чего нет в своём, да ещё и хлеба купит — и сестре, и себе, а то пока домой доберётся, магазин будет уже закрыт. Она говорила быстро, весело, не стесняясь, словно знала его много-много лет.
Машину с хлебом разгрузили мигом и очередь продвигалась быстро. Сергей даже пожалел о том, что Лида сейчас уйдёт.
Она прижала к себе три булки хлеба, подошла к подоконнику, сунула две в сумку, а третью взяла в свободную руку и направилась к выходу. Сергей последовал за ней.
— А теперь куда?
— На улицу Комарова, к Дусе Полухиной. Может, знаете? — доверчиво улыбнулась Лида.
— А... это где-то там, — он махнул рукой, смутно припоминая давний разговор с кумою о Дусе и её сестре. Украдкой перевёл взгляд на Лидину согнутую в локте руку, на которой висела сумка с хлебом. Рука, выглядывавшая из-под пальто, была нормальная, белая, нежная, со всеми пальчиками, только что-то не шевелила ними. Он вспомнил все. Ну да! Это была она... О ней говорила тогда кума...
Он прокашлялся.
— А вам, наверное, в другую сторону? — огорчённо спросила она,-— Тогда, пока, — сдвинула плечами, повернулась, чтобы уходить.
— Мне надо зайти в одно место... Это недалеко, я вас немножко проведу, — сбивчиво сказал он и пошёл рядом с нею.
Оставалось два часа до смены, а он, не понимая себя, шёл совсем в противоположную от своего дома сторону и не мог остановиться: Лида понравилась ему, с ней хотелось говорить и говорить, а о чём — он уже не знал.
Женщина заговорила сама:
— А у вас тоже девочка, я так поняла?
— Да, даже две. И ещё мальчик... — Он остановился. — А ещё у меня нет жены. Она умерла в прошлом году...
— Слышала, — тихо произнесла Лида, опустив голову. — От сестры слышала...
Она подняла грустные глаза и добавила:
— А у меня муж сбежал...
Какое-то мгновение Сергей молчал, смотрел, как смущенно порозовели её щёки, подрагивали ресницы, внутри у него больно сжалось, он шагнул ей навстречу, обнял за плечи, и какое-то время не мог дать себе отчёта: что с ним происходит? Он вдруг почувствовал, что ему не просто жаль её, красивую и бойкую, обойдённую богом и судьбою, ему хотелось её пожалеть, хотя она ни на что и не жаловалась, напротив - была весела и добра, ему захотелось, чтобы она была рядом с ним всегда...
Он молча взял из её рук сумку с хлебом и неторопливо, чтобы дорога не показалась короткой, стал рассказывать о своих детях, о том, какая хозяюшка Оксана: и полы моет, и посуду, как она ухаживает за младшими, и сама ночью с ними остаётся, когда он на работе, а Егорка — ему недавно шесть лет исполнилось - без напоминаний с вечера приносит в дом дрова, чтобы растопить печку утром.
— А меньшей моей в субботу уже три годика будет. Знаешь.., — остановился, взял её за руку, — она тебя мамой звать будет...
Он шмыгнул носом и выдохнул:
— Приходи к нам, жить. Приходи, не бойся.
Ошарашенная неожиданным предложением, Лида чуть слышно проронила:
— Я не одна... У меня дочь есть.
— Так я знаю, банты же для неё! Мать без дитя — ни-ни! Только вдвоём! Я и имел в виду, что вы — вдвоём! Честное слово! — волновался Сергей.
Лида потупила взгляд, подумала и ответила:
— Жди в субботу в гости, часам к десяти.
— Я живу возле...
— Не переживай, найду, — взяла из его рук сумку, повесила на локоть и ушла.
Он посмотрел ей вслед и понял, что с этого дня его жизнь резко изменилась.
***
Спустя пятнадцать лет, накануне свадьбы Оксаны, дети Сергея долго спорили: в каком платье мама Лида будет завтра во время росписи — в том, которое купила сама, или в том, что привезла ей из города Оксана с молодым мужем? Лида отбивалась: — Ну вы что? Такое модное, молодёжное, я в нём совсем неудобно чувствовать буду! Чего вздумали! Оно чересчур модное, а я в таком уже разучилась ходить!
— Мама, перестань! Ты у нас самая красивая и самая любимая! — уговаривали выросшие под её крылом дети.
— Девочки, подождите! — бойко крикнула младшая, Даша, ей было уже восемнадцать лет. — У меня есть сюрприз!
Она выбежала из комнаты, вернулась и протянула матери новенькую косметичку.
— Мамочка, это тебе! Подарок! — чмокнула ее в щеку и присела рядом на диван.
Улыбаясь, Лида открыла на косметичке замок-молнию и ахнула:
— Это мне?
— Да! Да! Да!
— Ты с ума сошла? Зачем? Ну духи и пудра — ладно, ну а...
— И губная тебе нужна, и тушь, и карандаш, и духи, и всё, всё! Мне ничего не жалко! — она обняла мать, прижалась к ней и зажмурила глаза.
Даша иногда смотрела на старые фотографии, где она была грудным ребёнком и её на руках держала другая женщине, родившая её, но сегодня у неё была одна-единственная мама, вырастившая её, сестру и брата, — это мама Лида.
Как не называть её мамой, если она не только вырастила, она спасла ей жизнь.
Через полгода после того, как Лида с дочкой переехала жить к ним в дом, трёхлетняя Даша тяжело заболела. Сначала у неё появилась ангина, потом стала кашлять, и Лида пригласила фельдшера. Фельдшер показала, какие пить таблетки, и все успокоились. Но через несколько дней кашель усилился, и Даше стало тяжело дышать, её положили в больницу. Придя на следующий день в детское отделение, Лида пришла в ужас: девочка безучастно одна лежала в палате, металась по подушке, звала маму и с трудом дышала, из груди вырывался непонятный свист, внутри клокотало..
Лида схватила Дашутку на руки и побежала искать единственного в их сельской больнице врача.
— Доктор, спасите её! — кричала она в панике. — Она, кажется, умирает.
— А что вы хотите — у неё запущенное воспаление лёгких! Сейчас сделаем укольчик, ей полегчает, идите в палату, идите.
После укола девочка уснула быстро, но уже через несколько минут она вновь закашлялась, стала синеть и хватать ртом воздух.
Испуганная Лида подхватила ребёнка и бросилась в ординаторскую.
— Доктор, спасите её, нашу кровиночку! Делайте же что-нибудь! — Она положила ребёнка на кушетку, быстро сняла свои золотые серёжки, кольцо, сунула врачу в руки и, как заклинание, повторяла:
— Умоляю! Спасите ребёнка! Спасите её!
— Всё! Всё! Успокойтесь! Придётся делать трахеотомию или она погибнет. Сестра, готовьте необходимое.
Лида, в слезах, вернулась в палату, крепко, со страхом, в ожидании предстоящей операции, прижала ребёнка к груди, в отчаянии бегала по палате, не зная, что ей делать: плакать, молиться или ждать худшего. Вдруг ей показалось, что девочка не дышит.
Она стала трясти её, потом, чувствуя, что теряет ребёнка, положила на кровать и с силой несколько раз нажала на грудную клетку. Перед глазами плыли тёмные круги. И уже, почти сама теряя сознание, услышала, что Дашутка кашлянула раз, второй. Лида повернула её на бок, и из ротика побежала белая жидкость — гной... Лида вновь нажала на грудь ребёнка — и снова девочка закашлялась, и снова изнутри вылилась следующая порция гадости. Тогда она перевернула её на животик, положила себе на колено и позволила девочке избавиться от жидкости, которая мешала ей дышать.
Наконец Даша закашляла и задышала нормально.
Вошедшая врач, сжав губы, с удивлением смотрела на происходящее, потом покачала головой и сказала:
— Я так и знала — гнойное воспаление...
С этого дня Даша пошла на поправку.
Она, кроха, конечно, ничего этого не помнила, но от взрослых знала, что если бы тогда не мама Лида, то не было бы сегодня её и всего того, что её окружает. А так здорово жить! Жить в большой и дружной семье, иметь любящую маму, заботливого папу и всех-всех! Они все были бы на этом свете, а её не было!.. А сегодня у неё есть всё! А ещё у неё есть Виталька, но об этом она никому не расскажет. Разве только маме Лиде. И то по секрету!

Петрова, Н. С легкой руки / Н. Петрова [ Электронный ресурс ] // Свой вариант.- 2019.
Режим доступа: http://mspu.org.ua/prose/15785-s-legkoy-ruki.html