Литература края

Владимир Спектор
«Жизнь была еще вся впереди…» (окончание)
Армейские записки

Командиром моего отделения был назначен выпускник института радиоэлектроники, сержант Валерий Ляшенко, спокойный, улыбчивый колобок, как его называли за глаза. Мы не стали близкими друзьями, но, самое главное, никаких гадостей от Валеры я не видел, и это главное. А с друзьями мне повезло. Их было трое, близких, с которыми можно было поделиться и радостью, и бедой, которые могли в любой момент помочь и поддержать. Это харьковчане Вадик Савранский, Игорь Сушко и Саша Щетинин. В принципе, хорошие отношения были со всеми, но эти ребята помогли мне благополучно пережить всё, что в памяти называется одним словом «армия». Мы были в одном отделении, и сразу ощутили какую-то духовную близость. Времени для общения хватало, оно так и называлось – личное время. Подшить воротничок, написать письмо, поиграть в шахматы, почитать подшивку газет «Красная звезда»… Пообщаться с друзьями. Вспоминали родные места, забавные истории. Я рассказал им о Луганске (Ворошиловграде) с его просторным центром, скверами и фонтанами. Они понимающе кивали головой и, видимо, в душе вспоминали Харьков. Пригодился мне тогда блокнотик с записанными анекдотами.

Я его завел ещё на первом курсе института, и постепенно заполнял. Жаль, что потом он куда-то задевался, и я забыл, практически, всё, что там было начертано. Но в армии он имел успех. Помню оттуда один, приличный: «Голубь назначил свидание голубке в двенадцать часов у городской ратуши. Двенадцать часов пробило – голубки нет. Час дня ее нет. Два часа – тоже. И только около пяти часов вечера она появилась. «Милая, почему ты так поздно? – спросил ее верный и терпеливый голубь. – Ведь от твоей площади до ратуши лететь пять минут»? – «Дорогой, на улице такая чудесная погода, что я решила немного пройтись пешком». Анекдоты помогли быстрее наладить отношении, хотя, вероятно, и без них результат был бы тот же. Мы подходили друг другу по воспитанию, взглядам на жизнь, реакции на происходящее. Короче, это была дружба.

У дружбы и любви на страже – отсутствие корысти и причин.

Иначе – купля и продажа друзей, неверных женщин и мужчин.

Знакомо всем и повсеместно предательство, то громкое, как джаз,

То скрытое мотивом мести… А вот меня спасали, и не раз

Друзья, нежданно, не картинно. И ангел пел над заводской трубой…

А были и удары в спину, и ангел плакал над моей судьбой.



Говорят, что случайность – это не познанная закономерность. Ключевое слово – закономерность. Понимаю, что наша дружба – тоже воля случая. Могли оказаться в разных взводах или ротах, вообще не встретиться. Но судьба закономерно подтолкнула именно нас друг к другу, и я ей за это благодарен. А то, что после службы только один раз встречался с Вадимом Савранским, когда был в Харькове в командировке, а больше ни с кем из тех, с кем провел тот сложный год, не виделся и не переписывался, что ж… Тоже, видимо, какая-то закономерность в этом есть. И ещё раз повторю, что не перестаю удивляться тому, что не смог найти своих товарищей в социальных сетях. Странно. Ау, друзья, где вы…

В ту зиму мы были вместе на возведении каких-то зданий. Нас туда определили в качестве военных плотников-бетонщиков. Холод собачий. Выдали лопаты, подвели к громадной бадье, из которой бетон нужно было подавать на третий этаж строящегося дома. Служба понятная – бери побольше, бросай подальше, неси потяжелее. Так и было. Но зима в Подмосковье в тот год была явно суровее той, что была привычна в домашних пенатах. Несколько дней температура опускалась за тридцать градусов. Нам выделили валенки, ходить в которых было просто невозможно – подошва их была не плоская, а овальная. По слежавшемуся скользкому снегу ходьба ощущалась, как катание на коньках. Сначала старшина сказал, что для устойчивости выдадут галоши. А потом для упрощения жизни валенки просто отобрали. Да и морозы пошли на спад. Но я всё-таки успел сильно простудиться и попал в медсанчасть. Это было смешанное чувство – болезни и покоя. Лечили анальгином и микстурой от кашля. И это помогало. Рядом со мной в палате лежал коллега по несчастью из Ивано-Франковска. «Мы, франкивци, – не те, шо вы, схидняки» – сказал он мне, узнав, что я родом из Луганска. Работал он «у сели, у кузни», говорил только на украинском языке и с нескрываемым чувством превосходства. Я был удивлен и озадачен. Но большого внимания этому не придал, да и расстались мы очень скоро – долго в медсанчасти не залеживались. Больше с ним не встречались, а отголосок чувства превосходства и недружелюбия долетел спустя четыре десятилетия. «Мы – не те, шо вы» Это точно.

У меня болит рука от большой лопаты.

Молодой еще пока я боец в стройбате.

Мы бетонные кубы привыкаем мерить.

По утрам сигнал трубы слышу я за дверью.

И бежим, бежим вперед на плацу по кругу.

Физзарядка и развод. Строго друг за другом.

Друг за другом. Всё прошло. Пушкин прав: все мило.

Все хорошим заросло, что на службе было.

Может, кто-то и меня добрым словом вспомнит.

Я бегу, в судьбе храня молодость, как орден…



Дружба помогала преодолеть многие армейские неприятности. Среди них не самая малая – завтраки, обеды и ужины. Самым качественным из всего ассортимента предлагаемых блюд были хлеб, масло, сахар, чай и праздничные котлеты. Всё остальное было или вовсе несъедобно, или частично. Не хочется перечислять полное меню, хотя разнообразием не баловали.



Назову лишь предлагавшееся в качестве второго блюда варево из почерневшей картошки с кусками жира и сухожилий, заботливо покрытое сверху толстым слоем машинного масла (ну, может, и не машинного, но близкого к нему по составу и качеству). Это называлось «жаркое». А по вечерам нас баловали той же картошкой с большим куском диковинной рыбы-пилы. Не знаю, где её отлавливали и что она пила или ела, но запах издавала такой, что суровые харьковские пацаны затыкали пальцами нос, осторожно отъедая часть картошки и после этого сдвигая тарелку на край стола. Сказать, что мы голодали в полном смысле, конечно, нельзя. Съедалась каша, хоть и перловая (шрапнель), макароны, борщ или подобие его, суп (чаще всего, термоядерный, гороховый), нередко бывал винегрет, хоть и подозрительный по внешнему виду… И выручали посылки. Каждый получал посылку примерно раз в месяц. За столом нас сидело 10 человек. Вот и получается, что через каждые 2-3 дня кто-нибудь доставал присланные из дома деликатесы и выставлял на общий стол, чтоб поделить по-братски. В особом почете было сгущенное молоко производства молокозавода «Кобеляки» (шутка, любого молокозавода, просто Кобеляки – самый запоминающийся), пряники, пирожки, печенье… Это поддерживало, как и визиты в буфет при военном магазине. Там можно было купить полстакана сметаны, школьное пирожное и сок. Сказать, что такое положение было неизбежно, тоже нельзя. Ведь всё выделялось по нормам, и они были грамотно рассчитаны, предполагая сытный и здоровый солдатский рацион. Но, видимо, на всех стадиях продвижения продуктов к солдатским столам в виде приготовленных блюд, количество их неумолимо уменьшалось. «Это не мы такие, это жизнь такая». Мне такое оправдание не по душе.

Мне еще до увольненья далеко. Покупаю я в буфете молоко.

Мой карман не тяготят рубли, и в погоны еще плечи не вросли.

До казармы и обратно я – бегом за сержантом,

за бывалым “стариком”.

“Разрешите обратиться”, – говорю, обучаюсь уставному словарю.

По утрам на турнике вишу и веселое письмо домой пишу.

Вспоминаю вкус парного молока…

И длинна, как путь домой, моя строка.



Несколько раз, попадая на территорию научного городка, мы посещали его двухэтажную столовую, где блюда, на наш взгляд, соответствовали самым гурманским требованиям. Особенно красный и ароматный вишневый компот. Два раза я в составе ремонтной бригады занимался наладкой электрооборудования в столовой. Я, естественно, был в знакомой роли «подай-принеси». Но и такие тоже нужны. Вообще, городок и его обитатели, среди которых большинство были советские и французские ученые, воспринимался мною, как какая-то волшебная страна. Ухоженный, уютный, состоявший из девятиэтажек, расположенных, практически, в лесополосе, ассоциировался у меня с представлением о городах будущего. И молодые, веселые научные сотрудники (по виду мои ровесники), с которыми доводилось сталкиваться несколько раз, когда мы занимались заменой кабелей, а они в белых халатах с умным видом рассматривали длиннейшие ленты машинограмм, всем своим видом словно напоминали: не тем ты занимаешься, парень… Но всё проходит. И жизнь, в том числе. Тем я занимался или нет – кто знает… Через год, когда я уже был инженером-конструктором на тепловозостроительном заводе, обратил внимание на строящуюся столовую, присмотрелся и узнал в ней точную копию той, из научного городка. Проект-то типовой. Мало того, потом точно так же, как в Протвино, попал в бригаду инженеров, которая помогала монтировать электрооборудование в варочном цехе (я был в той же роли). Дежа вю. Качество блюд здесь несколько уступало тем, что подавались в Протвино. Но добротный комплексный обед стоил 60 копеек. В то время популярной была миниатюра Аркадия Райкина «В греческом зале…» Вот так «В греческом зале» первое время стали называть новую столовую. Потом название подзабылось.

А я вспоминаю, как, вернувшись из медсанчасти, узнал, что меня переводят в участковую лабораторию на должность лаборанта, и теперь моя задача – определять качество бетона самому или относить образцы в центральную лабораторию. Поскольку никакого оборудования, кроме молотка, мастерка и ванночек в нашей лаборатории не было, а из всего персонала – только я (какой из меня лаборант) и начальник, который остался в памяти, как Прохорыч (никто иначе к нему и не обращался), то вся моя задача была – получить образцы и оттащить их в центральное заведение.

Рекомендовал меня на это тёплое во всех смыслах место старшина Сергеев, который сказал: «Сразу видно – ученый парень, загибается на бетонных работах. Непорядок». Спасибо ему. Прослужил я там всю зиму, к огромному неудовольствию Прохорыча. Я ему не подходил ни по каким требованиям. Обычно у него работали умелые, мастеровые парни, которые, воспользовавшись вынужденным бездельем в теплом кабинете, занимались изготовлением самодельных ножей с наборными рукоятками, каких-то сувениров из цветной пластмассы (он её откуда-то приносил в немереном количестве), выпиливанием лобзиком, сборкой самодельной мебели… Ничего этого я не умел. В отсутствие поручений просто сидел и читал книги. Видя это, Прохорыч плевался от досады, был страшно недоволен мною и старшиной, рекомендовавшим такого никудышнего солдатика на такое хлебное место. Пару раз давал мне задание (как говорил, наряд) начертить, а затем выпилить по размерам и сколотить ящик с дверцей и табуретку. Результаты моего творчества его не просто разочаровали, а повергли в шок и уныние. «Шкодливая рука Остапа» – это и про меня. Была б его воля, он бы выгнал меня на второй день, но нового, рукодельного лаборанта ему пообещали подобрать и выделить в марте-апреле. Пришлось ждать. В конце концов, он почти смирился с моей неумелостью. «Хоть не алкаш, одеколон не глушит, баб не водит. Читатель грёбаный…» – так дружески, со знанием дела характеризовал он меня своим приятелям.

Кончилось всё печально и для меня, и для него. Для меня – переводом в бригаду электромонтажников, а для него – переходом в мир иной после бурного отмечания Международного женского дня. Нашли его на следующий день в лаборатории. Сказали, что это был инсульт. А выпивал он крепко.

Кстати, одеколон я чуть не попробовал. Был в нашем взводе тихий и безобидный парень Коля Борщ из городка Эсхар. Адрес его я запомнил по письмам, которые присылала ему любимая девушка. Она писала на конверте «Борщю Николаю». Не запомнить это было невозможно. Письма он мне иногда показывал, призывая на помощь, чтобы написать ответ «складно, душевно и красиво». Я старался помочь и в ответных письмах образ Николая прорисовывался как гиганта мысли и маяка службы. Однажды, когда мы с ним оказались вместе на выполнении какого-то очередного наряда, он, загадочно улыбаясь, сказал мне: «Пошли со мной, угощу». В армии такое приглашение дважды повторять не надо. Идти пришлось недалеко. Это был такой укромный уголок, где Коля хранил кое-какие запасы. Оттуда он достал флакончик тройного одеколона и от всей своей щедрой души предложил мне хлебнуть, а в качестве закуски были извлечены две конфетки «барбариски». Видимо, такой ужас и изумление были на моем лице, что Коля осознал неуместность предложения и отведал пахучего напитка в одиночестве. В следующий раз он пообещал угостить меня «Шипром», что в его понимании было уже на ступень выше и изысканней. «Шипр» его и подвел. Вернее, отрыжка им. Дух её донесся до старшего лейтенанта Сердюка, он оценил амбре и наметанным взором определил источник. Коля получил пять суток гауптвахты, а потом его перевели в другую роту. Так и не угостил.

Незадолго до окончания моего пребывания в лаборатории (всё же, зиму я там благополучно отбыл) меня неожиданно вызвали в первый отдел. «Чего это ты там натворил?» – озабоченно и с сочувствием спросил старшина, передавая мне наказ явиться к полковнику Кучумову. Видимо, он понимал, что ничего хорошего это приглашение сулить не может. Он не ошибся. Как только я открыл дверь кабинета, полковник заорал: «Ты что это, б…, себе позволяешь! Ты кто такой? Писатель сраный!» (с одной стороны приятно, что назвал писателем, ибо тогда я об этом мог только мечтать, но с другой – в таком матерном контексте лучше быть просто читателем). Я остолбенел и от ужаса потерял дар речи. А полковник, холёный, с тонкими усиками на гладко выбритом лице продолжал: «Кого ты, сволочь, посмел назвать «чёрными полковниками»? Возводишь поклёп на Советскую армию! Хорошо, что мы перехватили твой гнусный пасквиль! Молчишь! Думаешь, всё шуточки! Обойдется? Что мы такие добренькие? Не выйдет! Мы подумаем, как тебя наказать. Сгноим на лопате! Свободен. Пока». В руках он держал листик, в котором я узнал своё письмо школьному другу. По своему дурному простодушию я описывал всё происходившее со мной в эдаком иронично-юмористичном стиле, действительно называя командование части «нашими черными полковниками».



И ведь предупреждали, что все наши письма «досматриваются военной цензурой». Выскочило из головы совсем. Дурачился. Разомлел в лабораторном тепле… Хотя, даже не мог представить, что кто-то увидит в моих невинных письмах злой умысел. Его там просто не было. Но испугался, конечно, сильно. Вернувшись в роту, рассказал всё старшине. Тот покачал головой: «Ну, ты полный остолоп. Кто ж такое пишет… Но раз полковник отпустил в роту, то ничего страшного. Просто попугал, провел воспитательную работу. А дальше лопаты по любому не пошлют. Пиши теперь письма вдумчиво и аккуратно». Послали меня, как уже говорил, в бригаду электромонтажников. Дальнейшего продолжения история не имела. А письма писать с тех пор вообще не люблю. Получать их – другое дело, особенно, приятные. Самыми приятными письмами в армии были от родителей и младшего брата. Пропитанные любовью, заботой и пониманием, они помогали и поддерживали, рассказывали о том, что происходит в городе, об изменениях в «Заре», что для меня всегда представляло живой интерес (и сегодня тоже). Нечасто, но приходили письма от моих друзей-одноклассников (это ж одному из них я про полковников поведал), несколько весточек прислала подруга Софии и моя уже бывшая коллега Валя Бессонова… Увы, поток их писем иссяк очень быстро. Я не обижался, это было понятно и естественно. Но неожиданно я получил письмо из Луганска от незнакомой мне девушки и тоже по имени София. Оказалось, что её брат преподавал электротехнику в нашем институте. А я перед этим написал пару писем своему бывшему руководителю дипломного проекта, которого очень уважал. Просто так, поделился солдатским житьём-бытьём. Не зря ж, думаю, он мне свой адрес дал. Он, в свою очередь, рассказал обо мне брату Софии, а тот попросил мой армейский адрес и предложил сестре написать весточку бравому солдату в армию.

Она оказалась студенткой медицинского института, жила в общежитии (приехала из Коммунарска-Алчевска) и, видимо, тоже скучала, а близкого друга в окружении своём так и не нашла. В общем, встретились (хоть и заочно) два одиночества, как пел обаятельный тогда Кикабидзе. И развели костёр бурной переписки. Это было чудо. Постепенно я узнавал подробности быта и учёбы, семейные дела. И теперь на вопрос сослуживцев: «Тебя из армии кто-то ждёт?» (подразумевалось, дама сердца) – я с многозначительным видом отвечал: «Конечно». И показывал фото Софии, на котором она выглядела скромно и привлекательно. Переписка была, как подарок судьбы, как компенсация за столь неудачный эпистолярный опыт со школьным другом. Увы, дальнейшие отношения у нас не сложились от слова «совсем». Мы встретились после моего возвращения из армии, сходили концерт Аиды Ведищевой в филармонию… После концерта я её проводил домой. И всё. Как пропасть между нами легла. Прямо, как в песне:

Мы обиду в сердцах не уносим, пусть придут к тебе светлые дни,
А про нас, если кто-нибудь спросит, объясни, все как есть объясни.
Просто встретились два одиночества, развели у дороги костер,
А костру разгораться не хочется, вот и весь, вот и весь разговор.



Всё-таки, судьба есть, и она ведет человека от встречи к встрече, от события к событию, от костра к костру… И значит, нам с ней была суждена радость переписки, а это тоже немало. И я всю жизнь храню в душе благодарность за те письма. И надеюсь, что всё у Софии сложилось удачно. Она ведь тоже отличница.

Отделение наше, хоть и называлось электромонтажным, всё лето и осень с небольшими перерывами на интеллектуальный труд – разматывание катушек с кабелями внутри кольца синхрофазотрона, было занято рытьем траншей для прокладывания электрических и прочих коммуникаций. Как говорится, от забора и до обеда. И далее до ужина. Видимо, догадываясь о градусе трудового энтузиазма, нормы нам назначались посильные, и даже во время перекуров оставалось время почитать прихваченную с собой под ремешком книгу. Кроме меня других таких читателей не было, но, как известно, у всех свои недостатки. Два случая особо врезались в память. Первое – это проливной дождь, от которого спрятаться было просто негде, ибо мы были посреди траншеи, и никаких намеков на крышу или даже дерево в обозримом пространстве не было. Промокли, что называется, до нитки, мало того, набрали полные сапоги воды. И при этом было не жарко. Про себя я уже решил – крупозное воспаление лёгких обеспечено.



Просто обреченно ждал, когда мы направимся в казарму, чтобы там по возможности обсохнуть и высушить форму с сапогами. Дождался. Старшина разрешил переодеться в повседневную форму, а рабочую отнести в сушилку. Выдал сухие портянки. После ужина с волнением ожидал появления первых симптомов простуды. Их не было. Наутро тоже. Вот как это объяснить? Ведь в домашних условиях заболел бы с вероятностью 200 процентов. Видно, организм, находясь в стрессовой ситуации, как-то регулирует свои силы и борется с микробами и вирусами с удвоенной энергией. Я могу объяснить только так. И слава Богу. И организму. Ещё вспоминаю день пионерии – 19 мая. Нет, мы его не праздновали, даже и не думали. Запомнился просто потому, что в этот день пошёл кратковременный, но разлапистый снегопад, с таким крупными хлопьями, которые нас просто повергли в ужас. Это же не Сибирь, не заполярный круг – Подмосковье! Но он, как начался, так и прекратился, а потом и потеплело слегка. Но в памяти остался.

Конец весны. Кукушке не до счета. И лес примолк. А полдень так далек…

Лишь прожурчит на повороте травой прошитый ручеек.

Еще грозой не отгремело лето, настой не выпит жарких дней.

И песни, что еще не спеты – в душе моей, в душе моей…



Не могу сказать, что конец весны армейского года отмечен для меня какими-то песнями, кроме строевых. Зато он запомнился приездом родителей вместе с братом. Что сказать, чудесное ощущение, когда приезжают родители, когда ты, какой бы ни был взрослый, чувствуешь, что для них ты ещё маленький, что они тебя готовы защитить, потому что ты – самый лучший. Они остановились в гостинице в Протвино, пришли на КПП, и прапорщик вывел меня к ним, напутствуя: «Смотри, не нажрись там в умат. А то я вас знаю». Но нам хорошо и весело было и без алкоголя. Родителям понравился городок, дома среди сосен, лесной парк, воздух…

«Курорт» – сказала мама. «Да», – с сарказмом ответил я. Но лучший курорт дома. Я был похудевший, вернее сказать – постройневший. Настроение было вполне приличным. Родители остались довольны. Брат тоже. Жаль только, что время пролетело быстро. Но зато в казарму я возвращался с двумя сумками вкусностей. И за ужином мы нажрались маминых пирогов в умат. Некоторым пришлось даже распустить слегка солдатский ремень, потому что пузо начало проявлять свой характер. Кардинально за вечер никто не поправился, но настроение поправилось у всех. Сегодня, когда родители уже обжились на небесах, ловлю себя на мысли, что вдруг хочется позвонить маме или папе, услышать их голос, и тут же понимаю, что это невозможно. Никак. Навсегда.

А тогда я захватил с собой и показал им один из выпусков ротной стенгазеты «Штык», весь текст к которой обычно писал я, и старался, чтобы был он по возможности веселый и по большей части рифмованный. Ну, и раз потащил её родителям, значит, и мне она нравилась, считал, что показать её не зазорно, даже наоборот. Жаль, не сохранилась она у меня, а ведь забрал несколько газет домой, когда демобилизовался. И не вспомню уже ничего, что писал тогда, над чем смеялась вся рота, и мне было приятно. Хотя, пара строк в голове осталась. Всё про того же Колю Борща. «Не от борща наш Коля сегодня утомлён. Борщу желаем Коле не пить одеколон. Отрыжка ароматная, но очень бледный вид. Совсем не в парикмахерской наш Николай сидит». Сидел Коля на «губе», был этим огорчен. Но на меня не обижен. Вообще, никто не обижался, читая «именные» четверостишия. Быть отмеченным в «Штыке» было даже престижно, что ли. Все понимали, что ничем это не грозит, и потому «критику снизу» воспринимали благодушно. Приходили смотреть из других рот, но делать такое же, видимо, было и лень, да и авторских коллективов больше не было. Говорю коллективов, потому что иногда рисунки и общее оформление делал Щетинин, который умел рисовать на уровне самодеятельности (мне дано – только на уровне детского сада). Но иногда я упрашивал ребят из оформительской бригады. Они числились в хозвзводе, у них была отдельная мастерская, где они занимались художественным оформлением всех мероприятий, проходивших в части. Это были настоящие профессионалы, выпускники художественного института. Им тоже нравилось пофантазировать в стиле «Штыковских» куплетов. Делали это они быстро и размашисто, получалось весело и здорово. Мы подружились, и я старался проводить у них в мастерской всё свободное время.



К тому же, у них постоянно работал маленький магнитофон, а записи были отменного качества – Битлс, Роллинг Стоунс, только набиравшая популярность АББА, Червоны Гитары, знаменитые оркестры… Однажды, когда я сидел у них и рассматривал журналы, вошел парторг полка, недовольно посмотрел на меня и задал вполне естественный вопрос: «А что этот у вас делает?». На что старший художник, к моей искренней радости, произнес: «Да он помогает разводить краски и готовит бумагу для планшетов. Это, чтоб мы не отвлекались на подсобные работы, чтобы дело шло быстрее». «А-а-а, – протянул парторг, – тогда понятно. Но только, чтоб без самодеятельности. Напишите мне рапорт, что он вам необходим для работы по вечерам, и я его подпишу, чтобы в расположении роты знали, где он». Рапорт был написан, и я последние месяцы почти каждый день заходил в мастерскую, иногда даже действительно помогая наклеивать бумагу на планшеты, грунтовать стёкла или вырезать по готовому контуру буквы. Главное, что мне отныне было разрешено не посещать вечернюю прогулку и перекличку. Я был при деле. За месяц до предполагаемого дембеля, примерно в октябре, командование предложило всем, готовившимся к убытию из славных военно-строительных войск, с целью ускорения процесса взять на себя какой-нибудь общественно-полезный дембельский аккорд, после досрочного выполнения которого можно также досрочно и покинуть часть. Народ с энтузиазмом откликнулся на задания по покраске, уборке, ремонту помещений, изготовлению наглядной агитации… Мы с художниками даже не сговаривались, они предложили: «Давай, мы тебе сделаем несколько табличек для кабинетов, красного уголка, канцелярии… А ты скажешь, что это твоя работа. Может, на пару недель раньше уедешь» (сказано было по-другому). Два раза предлагать было не надо. Я побежал докладывать о своём аккорде, он был благожелательно принят, и я даже был внесен в предварительный список на увольнение 4-6 ноября. Ура! Таблички были стеклянные, с одной стороны их покрывали черным цапун-лаком, потом на нём писали текст, после этого буквы тонким лезвием счищались и заливались бронзовой краской. Получалось очень красиво, официально и торжественно.

Самое трудное – написать буквы. Дальнейший процесс – вырезание и заливка краской и раньше доверялся мне, а уж тут – сам Бог велел. Работа шла успешно, все обговоренные таблички были прокрашены, буквы вырезаны… И вот, когда они уже были и позолочены, а после этого аккуратно выставлены на ночь на подоконник для просушки… Случилось непредвиденное. Какой-то гад (как его ещё назвать) именно той ночью решил, вернувшись после «самоволки» (бывало такое, хоть и не часто), пробраться в часть, воспользовавшись как раз тем окном, на подоконнике которого сушились драгоценные таблички. Утром художники с изумлением обнаружили их на полу, разбитыми вдребезги. Из пяти изготовленных целыми остались только две. Как раз вечером мне нужно было предъявлять их для подтверждения выполненного аккорда. Предъявлять было нечего. Фамилию мою из списка на досрочное увольнение благополучно вычеркнули. Имени того ночного странника мы так и не узнали. Что поделаешь… Можно было бы срочно изготовить новые таблички, но стеклянных заготовок не было, их должны были получить только в начале ноября. Потом выяснилось, что эта неудача задержала меня в части всего лишь на десять дней. Так что, всё было не так страшно. Уже 16 ноября моя фамилия прозвучала среди тех, кому надлежало оформлять документы на увольнение. А 19 ноября меня провожало всё отделение. Чего было больше – грусти или радости? Конечно, радости. Но с ребятами расставался с грустью. За этот год они для меня стали, как братья. И это не пустые слова. Хотя, потом мы так ни разу и не встретились. Судьба. А приказ министра обороны на демобилизацию меня застал за мытьем полов в казарме. Дедовщины у нас ведь не было, и потому всё было по-честному. Но, узнав о приказе, дружбаны сказали: «Бросай тряпку! Иди готовь дембельский прикид!». Я ничего не готовил, ни особого мундира с аксельбантами и офицерским поясом, ни альбома (потом, правда, об этом жалел), ни сувениров. Наоборот, главной мыслью было – приехать домой и поскорее забыть всё это. Забыть не получилось. А качественная парадная форма (конкретно, брюки и ботинки) еще несколько лет потом выручала при всех осенне-полевых колхозно-совхозных работах. Суровый материал был. Не рвущийся.

Два сапога отдал я старшине в последний день моей армейской службы

И прапорщик, всем сантиментам чуждый, швырнул привычно их к стене

Еще и буркнул недовольно мне в своей каптерке, вымытой до блеска,

Что нерадивость, мол, имела место, а бережливости – в помине нет.

Протер до дыр я оба сапога: все этот бег по местности неровной,

Все этот шаг, то строевой, то вольный,

да марш-бросок на мнимого врага.

В солдатских мозолях моя нога. А я-то думал сапогам нет сносу…

Но прапорщик все курит папиросу, а я сдаю ему два сапога.



Не только в художественной мастерской находил я отдохновение для души. Было ещё одно место в части, притягивавшее меня, как магнит, откуда уходить вообще не хотелось, где забывались все тяготы армейского быта, а перед глазами были только корешки и обложки книг, их открытые страницы. Это библиотека. Прекрасная и не разворованная библиотека и её светлая душа – Алла Владимировна Яшкина, интеллигентная и доброжелательная. «Утонченная, как мадригал» – это о ней. Мне она сказала, что таких читателей, как я, она не встречала. Я читал запоем везде, где позволяли условия и возможности (и даже, если не позволяли). Старшина на это махнул рукой, называл меня «библитекарским агентом» (с ударением на «а»). А Алла Владимировна собиралась мой читательский формуляр оформить в рамочку и вывесить в библиотеке, как рекламный экспонат. Я и перед армией был достаточно начитанным, но там восполнил несколько пробелов. Внимательно прочитал и даже пытался изучать русскую поэзию 18-19 веков, и это было очень полезно. Так же перечитана была русская классическая проза. Ну, и, наконец, планомерно просмотрены все толстые журналы, которые выписывала библиотека. Да, это не было временем их расцвета, но всё равно, чтением было интересным. Кроме того, тогда не упустил и новинки зарубежной прозы – «За стеклом» Робера Мерля, книги Джона О-Хары, Стена Барстоу, Вэнса Бурджейли, Джо Хеллера… Заново открыты были также Уильям Стайрон, Норман Мейлер, Ирвин Шоу, Ремарк и Сэлинджер… Алла Владимировна даже доверяла мне вести читательский приём в своё отсутствие, заполняя формуляры нечастым посетителям. Некоторыми бывалыми «стариками» мои почти ежедневные походы в библиотеку воспринимались со своей точки зрения, как бурный роман с библиотекаршей.

«А Спектор-то наш – ходок! Романист! Окрутил библиотекаршу. Книги, правда, таскает всё время. Одним словом, бабник! – одобрил мои действия один из старослужащих воинов, встретив после очередного моего возвращения с пачкой книг в руках. Но отношения наши были возвышенно-дружеские и не больше. Может, прояви я инициативу, и действительно, что-то могло получиться. Но не получилось. Мне было не до того. Да и не бабник. Но Аллу Владимировну вспоминаю часто. Тепло и со светлой грустью.

В полковой библиотеке благодать. Я шагаю вдоль родной литературы.

Далеко. Сержанта не видать. Рядом Пушкин и Белинский хмурый.

Марширует с песней батальон. Вместе с песней в небесах летаю.

В русскую поэзию влюблен, шагом строевым овладеваю.

Я читаю, и мечтаю, и брожу. Возвращаюсь на вечернюю прогулку.

И стихов как будто не пишу, только сердце бьется слишком гулко.



А стихи я, всё же, там начал писать. Конечно, очень несовершенные. Показывал их я только Саше Щетинину, как самому начитанному. Саша благосклонно просматривал мои опусы и обычно изрекал: «Недурственно, Пошли лучше съедим пирожное со сметаной». Все те мои творческие изыски забыты, и черновики давно выброшены. Но одно стихотворение удалось потом доработать. И оно сохранилось, как привет из армии:

День осенний, дым осенний. На костер восходит лето,

Продолжая представленье с неоконченным сюжетом.

Время кружит, ветер веет, снова смена декораций.

Только небо голубеет, да беспечно зеленеют листья легкие акаций.



Важнейшим из искусств, как завещал великий вождь, было признано кино, и политотдел воплощал завет в жизнь строго и неуклонно. Кино показывали еженедельно в большом кинозале, который, как только гас свет, почти моментально превращался в сонное царство. Это было нормально, всё же, ежедневный подъём в полшестого был тяжким испытанием для большинства из нас, потому спать хотелось, и тёплый, уютный кинозал был неплохим местом для отдыха. А кино демонстрировали разное, от классики до новинок экрана. И, хотя я тоже большинство фильмов видел сквозь дрёму, запомнил, как ни странно, «Чапаева», «Воспоминание о будущем» (пытался смотреть, но всё равно заснул), и «Калину красную» Шукшина. Сильный фильм. Его смотрели даже те, кто обычно и глаз не открывал. Ещё раз повторю вождя: «Настоящее искусство всегда найдет дорогу к массам». Это верно.

Одет по форме и стою в строю. Перед глазами – полоса препятствий.

В часах казарменных я время узнаю.

В пространстве ротном начинаю обживаться.

Еще служить всю службу мне, и от усталости я в кинозале засыпаю.

И вижу дерево и девушку во сне… И рядом – слышу конницу Чапая.



Завершить свои армейские записки хочу случаем курьёзным, но по отношению ко мне красноречивым. Часть наша располагалась в лесополосе не очень далеко от посёлка Протвино. По протоптанной тропинке можно было дойти минут за двадцать. Существовала и автодорога, но она вела в объезд посёлка, по ней привозили продукты, приезжали офицеры. Мы ею не пользовались. Так вот, ещё весной, когда тропинка эта (мною, по крайней мере, точно) не была ещё хорошо изучена, прапорщик дал мне задание отнести на почту какой-то пакет. Репутация у меня была солдата исполнительного, не склонного к неадекватным действиям, вполне надёжного. К тому же, взрослого, отучившегося в институте. Вот дал он мне пакет, прикинул, что туда полчаса (с запасом), назад столько же и на почте тоже не более получаса. В общем, – сказал, – через полтора часа возвращайся. Ну, на мороженое тебе ещё полчаса. Так что, через два часа – чтобы был здесь, как штык. «И пошли они, солнцем палимы…». То есть, пошел я по этой тропинке. Солнце ещё не палило, но пригревало, птицы пели… Было хорошо и безмятежно идти не строем, без песни, не слыша «Эрысь, эрысь… И так далее». О чем-то задумался, что-то вспомнил, может, мелодию какую… А сам иду. Только смотрю – тропинки не видать. Куда-то я сбился, посмотрел налево-направо – сплошные деревья. Куда идти? Кто его знает. Главное, понимаю, что тропинка где-то рядом, заблудиться в лесополосе трудно. А найти не могу. Походил, побродил, присел на пенёк. И съел бы пирожок, да не было. Достал из-за пазухи книгу, сидел, читал. Через три часа прапорщик послал навстречу целое отделение, они меня и нашли, причём легко.

Сергеев сказал, что у меня «пространственный идиотизм», что больше никуда посылать, кроме нарядов по кухне, не будет. Ну, потом я эту тропинку освоил. Но в увольнения мы ходили редко, и обязательно в компании. А в самоволке я ни разу и не был. Вот такая история. Я и сейчас с трудом ориентируюсь на местности, пугаюсь новых дорог, мне легко заблудиться. Что-то в этом есть, и это тоже определяет жизненный путь и умение легко преодолевать встречающиеся на нем преграды.

Я часто вспоминаю армию, задаюсь вопросом, нужна ли служба, лучше ли было бы без неё? Не знаю. В мои времена даже вопрос так не стоял. Были только варианты с местом прохождения её и родами войск. Это было неизбежно, как обязательная часть биографии. С точки зрения получения каких-то знаний или умений особой пользы служба не принесла. Так получилось. Понимаю, что в других войсках было бы по-другому. Знаний даже поубавилось – подзабыл институтские лекции, потом на работе в заводском конструкторском бюро пришлось вспоминать и наверстывать. Здоровье тоже, вероятно, не стало крепче. Но на это и расчёта не было. Но с точки зрения самоуважения, возможности находить общий язык с незнакомыми людьми, повышения коммуникабельности, приобретения житейского опыта, да и даже самореализации – польза, безусловно, есть. Как есть и будет со мной память о друзьях, о том, что хороших людей, несмотря на все трудности, встречалось больше. И они вспоминаются. А плохие – забываются. На прощание старший лейтенант Сердюк нам сказал: «Плох тот солдат, который не хочет стать ефрейтором!». Это он к тому, что нам всем перед увольнением присвоили звание ефрейторов – старших солдат. Хотя, ещё в сентябре предлагали поехать на офицерские курсы в Днепропетровск и получить лейтенантские погоны. Никто не согласился. Все хотели домой. В мирную жизнь. Которая была ещё вся впереди.

Вспоминаю армейскую жизнь. Как шептал я себе: “Держись!”

Как гонял меня старшина и кричал мне: “А, вдруг, война?..”

Как я песни в строю орал, как потом в лазарете хворал.

Как до блеска я драил полы, как казался себе удалым,

Хоть и не был большим удальцом – хмурый воин с худущим лицом.

Но зато по команде “Отбой” – засыпал я, довольный судьбой,

Потому что служил стране, и светилась звезда в окне,

Потому что, как ни ряди – жизнь была еще вся впереди.

Спектор, В. «Жизнь была еще вся впереди…» (окончание) / В. Спектор [ Электронный ресурс ] // Свой вариант.- 2019.
Режим доступа: http://mspu.org.ua/prose/19250-zhizn-byla-esche-vsya-vperedi-okonchanie.html