История Луганщины

Один из опалённых и закалённых войной

22 июня... Ассоциация одна - начало Великой Отечественной войны. Этот жестокий непредсказуемый день помнят немногие: столетние ветераны и дети войны. Виктор Федорович Толкачев родился в Ворошиловградской области, летом 1941-го бегал бы да резвился с малышней по пыльным улицам города металлургов, если бы впопыхах не уехал за Урал - в эвакуацию. Голод, холод и вездесущая смерть заполняли суровыми штрихами мальчишескую память. Десятки лет пробежали вперед: Виктора Федоровича сманил бескрайний Север, на родимую землю ступал все реже и реже, но любил ее еще горячее. Это слышно по словам, по голосу...' Председатель правления Архангельского областного отделения Союза журналистов России Виктор Толкачев через всю жизнь пронес связь с вольным Донбассом. Он разыскал номер нашей редакции и запросто, как старый добрый друг, в нелегкие для нас времена предложил свою помощь. Мы попросили написать для нас очерк о судьбе поколения. Перед 22 июня он не мог быть ни о чём другом, кроме войны.

ЖИВЫЕ ЗАТЁСЫ МОЕЙ ПАМЯТИ
Как самое светлое и счастливое, озарённое радостью и детскими заботами, вспоминается мне время до той войны - Отечественной.
Родился я в августе 1937-го в Донбассе - в Ворошиловске (ныне Алчевск)... В памяти - воспоминания-обрывки... Помню, как смело рисовал (наносил свои «малюнки») на стенах комнат, особенно на обоях - лучше получались. Меня ругали, отнимали карандаш, но я находил новый и продолжал «творить»...
Папа работает на заводе, где почему-то «варят» сталь (как борщ, что ли?). Мама тоже на заводе, какая-то «синеблузница» с гитарой... У них много друзей. По праздникам и выходным они приходят к нам в гости. Папа заводит патефон, рядом на полочке много пластинок. Он предлагает назвать пластинку, которую хотят послушать... Когда я безошибочно нахожу её в стопке черных дисков с разными наклейками, восторг гостей тешит и меня...
Однажды вдруг съехались все родственники - баба Мотря и дед Андрей Си- зоненко, дяди и тёти с моими братиками и сестрёнками: Толкачевы, Коноваловы, Квятковские, Гнедаши... Зачем приехали, не знаю, но все радовались, а потом вместе фотографировались. Мне и четырёх не было, а кто-то украсил меня пионерским галстуком с металлическим бегунком... Всё было так хорошо, что лучше ничего и быть не могло!
Но вскоре в нашем дворе стали копать какие-то «щели». На стенах появились разные плакаты. Я ещё не читал, но одна картинка сразу врезалась в память: женщина с младенцем на руках, и её заслоняет красноармеец с винтовкой и красной звездой от нависшей опасности с чёрными крестами... Взрослые объяснили, а память освоила новые слова: «воздушная тревога», «бомбоубежище», «фашист»... Наверное, взрослые знали, что война будет, и она разбросает всех - удастся ли свидеться? Потому и собрались. И навсегда остались на фото молодыми и прекрасными.
И война пришла...
Раскалённым августом 1941-го началось моё первое путешествие - эвакуация. Это слово я долго не выговаривал, но суть его понимал и чувствовал - мне пошел уже пятый год...
Отец, паровозный машинист Федор Толкачев, уводил эшелон с оборудованием и специалистами Алчевского металлургического завода через обожженные солнцем донецкие степи куда-то подальше от войны...
- А на восток, куда ещё?! - говорили всё знающие женщины.
В нашей теплушке, слева и справа от скользящей с грохотом двери, были устроены двухэтажные нары, где лежали и сидели на всяких матрацах и одеялах женщины и дети. В центре все время топилась буржуйка. На ней готовили еду и кипятили воду - чай пить, бельё стирать, купать в тазиках детей...
Однажды поезд неожиданно и резко стал. С нар полетели вещи, посуда, скатывались женщины и дети; одна девочка
угодила на раскалённую буржуйку... Но её крик и вопли женщин погасил стремительно нараставший рёв самолёта. Все уже знали: так появляется в небе фашист, и его самолёт сейчас вернётся снова... Из всех теплушек посыпались женщины и дети. Мама с годовалым Борькой на руках кинулась с насыпи в степь от состава; я тащил трёхлетнего Тольку за руку, цепляясь за высохшую колючую траву... Все бежали, падали, ползли на четвереньках - в степь, подальше от вагонов, на которые снова, с нарастающим рёвом и ужасом, прицельно снижался фашистский самолёт... Оглянувшись, я увидел, как поезд дёрнулся, быстро попятился назад, а пулемётная очередь из самолёта пришлась по паровозу и шпалам рельсового полотна...
Больше самолёт не возвращался. А паровоз короткими гудками звал всех возвращаться в вагоны... Вскоре мы, не останавливаясь, проехали через огонь пылающих составов, которые разбомбил и поджег тот фашистский летчик.
- Станция Лихая! - кричал кто-то. - И нам бы здесь гореть, если бы не машинист наш...
Дальше был долгий путь через всю осень... Запомнилось странное слово «Сызрань» и длинный мост через широкую реку... А когда пошли леса и горы, услышал от кого-то выдох: «Урал». Выгрузили нас в заснеженном городе со сверкающим именем «Златоуст». Поселили в большом доме на горе, откуда хорошо виделись большие черные здания, дымящие трубы, какие-то огненные вспышки... Гудели разные гудки: то резкие паровозные, то басовитые и долгие - заводские. Потом я узнал: это металлургический комбинат имени Сталина. Отец остался машинистом; мама возилась с нами тремя... В паровозной будке, он говорил, у него и
топка, и сквозняки; а одежда - фуфайка, шапка, шарф...
На улице уральский мороз, в доме холод и голод. Отец приходил поздно. К его приходу мама держала горячую воду в закутанной одеялом кастрюле - умыться и отмыть руки... Мы все усаживались за стол, и при коптилке ели то, что смогла она приготовить. Однажды на ужин были ржаные коржики в виде ромбиков, поджаренные без масла, и чеснок, надавленный в ступке... Ели молча, хрустели только коржики в тишине, а я отчего-то захныкал... Мама поглаживала меня, пытаясь успокоить... Папа подождал немного, потом приподнялся, протянул через стол руку с деревянной ложкой и молча врезал мне в лоб. Больше я во время еды никогда не хныкал. Даже за обедом в детском саду, когда шустрый мальчик- сосед хватал с тарелки мой кусок хлеба. Воспитательница громко стыдила его, а я говорил украинской мовой: «Та нехай!» (да пускай). Меня так и прозвали - Нехай.
Жили на первом этаже четырехэтажки; за стеной - гастроном, который притягивал стаи голодных крыс. Они прогрызали всё и вся и ничего не боялись. А по ночам приводили нас в ужас, пробегая с визгом по одеялу по нашим телам, и однажды одна грызанула меня в затылок.
Нашим спасением был отец. Он и с крысами сражался, намертво вбивая колючие кляпы в прогрызанные углы деревянного пола, и с холодом, добывая дрова. Однажды пришёл со смены, увидел замороженные окна, все стены в инее и нас, закутанных во всё, что было, и всё равно заледеневших... Развернулся, выбежал, яростно хлопнув дверью, и через какое-то время вернулся с огромной охапкой сухих расколотых досок - где он раздобыл их?! - и затопил печь. Гудел огонь, постреливали дрова, чуть дымилась печь, и спасительное тепло быстро заполняло стылую комнату... С работы он всегда приносил часть рабочего пайка - кусок чёрного хлеба, какие-нибудь консервы, и подкармливал нас.
Весной 43-го отца увезли в туберкулезную больницу - она была далеко за городом, в горах и соснах... Когда мы с мамой добрались до неё, чтобы проведать, его уже схоронили в общей могиле... Медсестра подвела нас к его тумбочке, достала из неё белый сверток, в нем оказалось несколько булочек, которые он не ел, оставляя для нас. Мама вытирала слёзы и обнимала меня... На завод её взяли обмотчицей в электроцех - мы уже в детский сад ходили. Нам, эвакуированным, помогали соседи по коммунальной квартире, местные. Принесут из леса ягод - угощают, напекут пирогов с кислицей - отрежут по куску и принесут нам. С огородов своих то морковкой, то репой радовали, хотя у них свои дети и заботы были...
В первый год эвакуации мне казалось, что и Златоуст, и горы вокруг, и весь Урал всегда будут засыпаны снегом - так долго весна не приходила...
А в детском саду мы с воспитателями разучили драматическую сценку про войну и выступили в госпитале в День Крас-
ной армии. Как и город, зал тоже был «припорошен» белым: раненые в бинтах и повязках, санитарки и сестры в белых косынках, врачи в белых халатах... Я играл начальника штаба, звал в атаку, меня «ранило», детсадовские «бойцы» с криком «ура!» покидали сцену, связист тащил за ними телефон и провод, санитарка делала мне перевязку, а зал аплодировал, что-то выкрикивая... Помню, некоторые раненые плакали; наверное, вспоминали своих детей - как они там?..
В 1944-м я пошёл в школу.
Голод продолжал терзать нас. От постоянного недоедания мы были рахитиками: выпуклые животы, неразвитые тела, кривые ноги, большие головы - меня в классе прозвали «головастиком». Школа спасала нас, ежедневно подкармливая то пирожком с морковью, то горсткой «китайских» орешков арахиса... Мы жадно лизали вкусное «каменное масло». Как узнал потом - каолиновую глину. Летом было легче - в лесу грибы, земляника, кислица, ягоды черемухи; на огородах - репа, брюква, зелёные помидоры... А на транссибирской железной дороге, проходившей через Златоуст, мы собирали между шпалами, среди щебёнки, сою, горох, овёс - всё, что сыпалось из вагонов, которые длинными составами тянули из Сибири на запад могучие паровозы «ФД» - «Феликс Дзержинский».
Подкармливала нас и тётя Мария, старшая мамина сестра, формовщица в чугунолитейном цехе... У неё было двое - Алиса и Вовка, да нас трое; мы все жили в одной комнате с двумя кроватями и голодные ждали её с работы...
Вот она, усталая, с трудом поднявшаяся на высоту этажей, стягивает фуфайку, сматывает платок... Десять глаз и пять ртов вокруг неё. Как медленно она раздевается! Но, вот уже сняла кофту, сдвинула с плеча белую бретельку и, не стесняясь, извлекает из-за пазухи белый влажный и теплый свёрток с... овсяной кашей! На работе она завёртывала её в кусок полотна и, чтобы пронести через проходную с бдительной охраной, закладывала его за сорочку под свои большие груди, затем стягивала поясом и шла...
Мы всё время играли в войну. Иногда взаправду. На завод целыми эшелонами везли разбитую технику, помятое оружие - на переплавку. Мы лазали по этим свалкам, и у нас постепенно появились «на вооружении» маузер с приплюснутым магазином, автомат ППШ без затвора, карабин со смятым стволом, немецкий штык... Дети войны, мы - «наши»! - воевали с «немцами», а то всерьёз и жестоко дрались улица на улицу, даже поселок на поселок, стреляя из самопалов и размахивая настоящими шашками...
Рисование я не бросал. Мама иногда приносила куски желтой оберточной бумаги; я старательно выводил карандашами танки в атаке и звездные ястребки на бреющем полете... В школе на листке белой бумаги нарисовал Александра Матросова, закрывающего грудью амбразуру дзота...
Победу мы, мальчишки, реально почувствовали, когда через проходную завода
полуторка провезла пушку с длинным стволом; вокруг неё забегали артиллеристы, а мы, пацаны, пролезли на завод в прорытые под забором дыры и, когда начался салют, бегали вокруг грохочущего орудия, собирая на земле сыпавшиеся с неба несгоревшие цилиндрики пороха, чтобы потом устраивать свои «салюты»...
В журнале «Огонёк» я увидел цветной портрет генералиссимуса и дерзко стал срисовывать его. По клеточкам. Акварелью! Я вдохновенно возился с ним целый день. Сталин получился великолепным - в маршальском кителе, весь в орденах... Мне стало жалко любоваться одному, и я прикрепил его к оконному стеклу - все смотрите! В своем упоении я как-то позабыл, что окно мое было на четвёртом этаже...
Мне десять лет. Жизнь добра и улыбчива. Снизили цены, заменили деньги. На базарах есть всё - и покупается. Торговля кипит - чего только не предлагают! Мама дала мне четвертак - иди в парикмахерскую! Постригся за пять рублей. Не помню, что меня толкнуло, но на оставшиеся деньги я купил четыре пачки папирос «Беломорканал» фабрики Урицкого и решил продать - с наценкой по рублю на пачку. Встал у проходной. Закончилась смена, народ шел валом, покупали по две, по три, редко по пять папирос, и мои четыре пачки быстро разошлись. Ура, я вернул свой четвертак!
И началась моя увлекательная торговля папиросами. Она так развернулась за лето, что я стал «копейку» в семью приносить: мог купить хлеб, сахар, даже молоко для младшего брата. Мама жалела меня и плакала, когда я уходил в полночь... На освещённой проходной площадке я весело предлагал свой товар рабочим ночной смены:
- Папирос кому «Волна»? Кому пять, кому - одна?!
Мой оборот вырос до ящика папирос. Я узнал оптовые магазины; выбирал «точки», где мой «товар» шёл и поштучно, и пачками. Мне уже делали заказы... Но мой «бизнес» закончился в сентябре 1948-го.
Я пошёл в четвёртый класс.
Через год мы получили вызов от родных с Украины. И опять проехали Россию от Урала, через Волгу под Сызранью - в Донбасс!
И уже в Лутугино снова собралась вся родня порадоваться, что почти все живы! Не было среди нас моего отца и мужа тёти Марии, нашей кормилицы овсяной кашей, - старшина Семён Гнедаш погиб осенью 43-го в десанте на Керченском берегу, успев отправить солдатский треугольник со словами: «Завтра праздник Октября... Перед нами фашист с пушками, позади море и шторм...» Он и сейчас лежит там, в братской могиле...
Окончив семилетку, я мечтал поступить в художественный техникум - ведь всё детство рисовал, ходил в студию, писал пейзажи...

Но родня хором заявила:
- Та ты шо! Мати одна, вас четверо, ты - старший, о будущем треба думать! В техничный поступай! Там е общежитие, там гарна стипендия и - специальнисть! А що таке художник? Це - от «худо жить». Думай!
Подумал... и, конечно, поступил на ковочно-штамповочное отделение «Ворошиловградского машиностроительного техникума». Послевоенный мальчишка, я был настолько бедно одет (мама работала уборщицей в сельсовете), что мои новые товарищи скинулись и деликатно вручили мне костюм из черного «шахтерского» сукна...
Летом 1955-го с дипломом техника- технолога был направлен в Харьков, стал наладчиком в кузнечном цехе танкового завода. Через год, отказавшись от брони, пошёл в армию. Служил химиком-разведчиком: на Дальнем Востоке создавались подразделения радиационно-химических войск; овладел и секретным тогда оружием - автоматом Калашникова.
В 1958-м вернулся на свой завод имени Малышева, в свой кузнечный цех. Стихия раскалённого и неподатливого металла, грохот паровых молотов и чавканье ковочных прессов нравились мне. Будто от взрывов, содрогалась земля под ударами 16-тонного молота, когда штамповали балансиры для танков и артиллерийских тягачей.
Работа и учёба на вечернем отделении харьковского политеха двигали меня по служебной лестнице: технолог, инженер- технолог, начальник технологического бюро - карьера... Но за стенами завода, в стране, которую я увидел «проездом», манила романтикой и просторами новая жизнь; она называлась «Оттепель». Вышел первый сборник Андрея Вознесенского «Треугольная груша»; Евгений Евтушенко приехал в Харьков и читал свои стихи в заводском клубе и на площади; Дмитрий Шостакович написал 13-ю симфонию на его стихи! Манящий мир казался огромным и свободным. И своим произволением я круто изменил жизнь: отправился с рюкзаком, гитарой и фотокамерой «ФЭД» на Крайний Север. Решил увидеть землю, на которой живу и, если получится, рассказать о ней и людях её.
Вот до сих пор и рассказываю...
Виктор Толкачев
P.S. За полвека вышло 17 документальных и художественных книг о Севере и северянах; около десятка кино и телефильмов; в компьютере и на столе ещё три - в работе.

Толкачев, В. Один из опалённых и закалённых войной / В. Толкачев // Жизнь Луганска. – 2022. – 22 июня.